Но относительно советов моих и содействий он не смел действовать так открыто, как Запольский, старался скрыть то, что у меня ищет решений, или выспрашивал мое мне­ние косвенно, а при исполнении не поступал с искренно­стью. Ему хотелось быть в ладах со мною, чтобы всем пользо­ваться от меня, и в то же время угождать Муравьеву в его незаконных требованиях, стараясь делать это тайком от меня.

Разумеется, это неминуемо должно было привести к столкновению, так как по моим правилам, как я всегда и доказывал на опыте, никакие личные отношения не дол­жны были иметь и никогда не имели никакого влияния на беспристрастное мое отношение к делу; и разрыв мой с Корсаковым и другими лицами, всячески угождавшими мне, ясно доказал всю лживость утверждений тех людей, которые старались объяснить действия мои против Мура­вьева изменением будто бы наших личных отношений, тогда как дело было именно совсем наоборот.

Я не спускал ни Корсакову, ни Буссе и др. никакой ошибки, никакого дурного дела, которое доходило до мо­его сведения. Вначале они лицемерили предо мною и вы­казывали будто бы большую готовность исправлять ука­зываемые им ошибки и отменять свои распоряжения, не­лепость которых была им доказана. Но мало-помалу стали доходить до меня слухи, что тайком делалось очень много дурного, и в то же время отдавались строжайшие прика­зания, чтобы ничто не доходило до меня. Между тем край­няя степень невежества главных начальников обнаружи­валась все более и более. Можно судить по следующим образцам.

Раз Корсаков присылает коляску и пишет ко мне, убе­дительно прося приехать к нему, потому что ему ни на минуту нельзя отрываться от распоряжений по экстренно­му случаю и поэтому нельзя приехать самому ко мне. При­езжаю и застаю у него начальника штаба Буссе (вслед за тем назначенного Амурским губернатором). Корсаков со­общает мне, что его командируют на Амур, и просит раз­ных указаний относительно предполагаемой экспедиции. Справившись с делами и отославши всех, мы остались одни втроем и сели пить чай. Разговор перешел к политике. Тут заметил я, что Корсаков с Буссе что-то переглядыва­ются, что им, очевидно, хочется что-то сказать, но что ни один не решается высказать того первый. Наконец Буссе, который был посмелее, сказал: «Ну что же, хоть и совест­но спрашивать о таких вещах, а нечего делать. Впрочем, нам нечего стыдиться учиться у Дмитрия Иринарховича. Вот в чем дело: тут в газетах все толкуют о каких-то Зундских пошлинах, что это такое?»

«Очень просто, — отвечал я, — это пошлины с кораб­лей за право прохода через Зунд».

«А что такое Зунд?»

Я посмотрел на него, такой вопрос можно было бы принять за мистификацию.

«Да вы шутите, что ли? — спросил я. — Может ли быть, чтоб вы не знали, что такое Зунд. Да это знает вся­кий ученик даже уездного училища».

«Нет, право не знаем. Может быть, и учили когда-то, да забыли».

Итак, два губернатора не знали, что такое Зунд. Не более показал знания в географии и Муравьев и с ним весь иркутский отдел географического общества. Когда ска­зано было в газетах, что взятые в Охотском море в плен англичанами русские были отправлены на остров Банкувер, то посылали нарочно в Баргузин к М.К.Кюхельбе­керу и просили его приехать в Иркутск для пояснения генерал-губернатору, что это за такой остров Ванкувер и где он находится.

Мои публикации и их последствия

Между тем последовало возвращение нам прав и вместе с тем право возвратиться в Россию.

Известие о том было получено в Чите поздно уже вече­ром, часу в десятом. Несмотря на то, губернский почтмей­стер, губернатор и атаман тотчас же прибежали ко мне с поздравлением, и по мере того, как распространилось из­вестие, являлись и другие до самой поздней ночи. На дру­гой день рано поутру стояла у дома моего огромная уже толпа крестьян, казаков и бурят, ожидая, пока в доме встанут, чтобы принести и им поздравление мне; в это утро перебывал у меня весь город, все служащие и купече­ство, мужчины и дамы, и особенно усердными заявителя­ми своей радости являлись именно те, которые перестали было посещать меня после моего разрыва с Муравьевым. В полдень соборный протоиерей со всем городским духовен­ством явился без зова отслужить у меня молебен.

В 1857 году приехал в Читу бывший мой подкомандный офицер, теперь генерал-адъютант, граф Путятин, на­значенный чрезвычайным посланником в Китай. Он при­вез мне предложение вступить опять на службу, представ­ляя в перспективе всевозможные выгоды снова. Я отвечал ему, что я личных побуждений никаких не имею; да если бы и имел, то ничто уже не может льстить мне, никакие чины и награды, когда они, мои бывшие подчиненные, которые и сами себя никогда не равняли со мною, теперь полные генералы, адмиралы, графы, посланники и пр., то может ли уж прельстить меня какой-нибудь штаб-офицерский чин, хотя бы и правда была то, что я не замедлю получить его, как он мне в том ручался. К тому же теперь я действую независимо, а вступив на службу, обязан буду быть исполнителем чужих воззрений и приду в столкнове­ние по какому-нибудь административному вопросу. Нако­нец, так как я до сих пор был лишен права голоса, то и не имел еще возможности заявить о тех своих убеждениях, которые добыты мною из опыта и изучения после 14 де­кабря. Следовательно, и правительству, и народу неизвес­тны еще идеи мои и правила. Только тогда, когда я буду иметь возможность заявить их гласно и словом и делом, вступление в службу будет для меня возможно потому, что, зная уже, что от меня можно требовать и ожидать, признают за мною, приглашая меня, право и поступать соответственно моим убеждениям...

Что же касается до благонамеренности правительства, в котором он, Путятин, представляет мне будто бы руча­тельство, что нет основания предвидеть те столкновения, о которых я говорил, то от слова до дела, от намерений до фактических доказательств очень далеко; и думаю, что соб­ственный пример Путятина доказывает это как нельзя луч­ше; для меня, кажется, например, невозможным, чтобы он не видел всех беспорядков и всего зла, которое творит­ся в Восточной Сибири и на Амуре. При этом, стало быть, одно из двух: или он умолчал о том перед правительством и тем доказал, что даже самое высокое положение налагает у нас узду на откровенность и обличие зла; или он гово­рил, но это не произвело никакого действия. Правда, я знаю, что многие, сказав раз, думают, что очистили со­весть и приобрели уже затем право умыть руки; но что он знает, что я и прежде был не таков, а теперь и тем более, и что коль скоро открываю где зло, то вступаю с ним в борьбу без устали, не давая покоя ни себе, ни другим, так как же тут избежать столкновения. Путятин должен был согласиться с моими доводами, хотя и сказал, что отказ примут за оскорбление или за сохранение все еще вражды и при случае припомнят мне это, что и оправда­лось на деле.

Здесь я должен обратиться к пояснению своих личных обстоятельств. Если уж следовало мне добровольно возвра­щаться в Россию, то, конечно, надо было сделать это не­медленно по получении извещения о возвращении нам прав. Этого не только требовала моя личная выгода, но и от­крывшиеся тогда благоприятные обстоятельства для обще­ственной деятельности в России. В Чите, собственно, меня ничто не удерживало, кроме добровольно принятой обя­занности относительно завещанного мне покойною женою семейства ее. Конечно, я и не думал его оставлять; но именно только в то время и была еще возможность пере­везти его в Россию, если бы я имел на то средства. Это было необходимо по всем соображениям.

В Чите жизнь становилась с каждым годом все труднее и дороже, а хозяйство, бывшее до тех пор главным источ­ником моего дохода, все невыгоднее. К тому же только в это время я мог выгоднее отдать дом свой внаем или и совсем продать его. Только так как, разумеется, я не мог получить всех денег вдруг, то мне и необходимо было иметь небольшое содействие от родных, чтобы быть в состоянии переехать не одному только (на что я всегда имел сред­ства), но перевезти и живущее при мне семейство в Рос­сию. Поэтому я и написал сестре, уведомлявшей меня, что она и все родные с нетерпением ожидают возвращения моего в Россию, чтобы она прислала мне на дорогу шесть­сот или семьсот рублей и приготовила бы для житья хоть две или три комнаты в нашем доме в деревне.

Надо заметить, что эти шесть или семь сотен рублей составляли почти ту же сумму, которую я и без того имел право требовать по завещанию мачехи, если принять в рас­чет то, что следовало мне получить в 1857 году и что было недоплачено за два предшествовавшие года. И так как сес­тра постоянно в течение 30 лет только об одном и писала, что живет преимущественно для братьев и что о перемене завещания мачехи (по наущению ее родных) только пото­му жалеет, что не может сделать для меня всего, что бы желала, то я и не мог себе представить, чтоб было какое затруднение в исполнении моего требования, тем более что, живя в Чите, я ничего себе не требовал и, кроме некоторых вещей (большею частью даже безделиц), ниче­го и не получал.

Каково же было мое изумление, когда сестра написала мне, что ни выслать такой суммы денег, ни приготовить комнат в доме, по ветхости его, не может. Последнее тем более было для меня удивительно, что дом сравнительно был еще новый и очень прочный, и что сама сестра только что выехала из него, проживая в нем полтора года. Отно­сительно же невозможности выслать требуемую мною сумму дело показалось тем страннее, что я не мог понять, зачем же тогда сестра поехала опять жить в Москву, тогда как все требовало личного присутствия ее в деревне для приве­дения в порядок прекрасного имения, расстроенного уп­равляющими именно только вследствие долгого отсутствия владельцев. Одна экономия от личного управления по не­надобности в таком случае платить жалованье управляю­щему и от сокращения расходов, в сравнении с жизнью в Москве, где одна квартира требовала большого расхода, составляла бы в один год вдвое более того, что мне нужно было для возвращения в Россию и перевезения туда жив­шего при мне семейства.

Тут только в первый раз пришлось мне подумать: уж и в самом деле не справедливы ли давно доходившие до меня темные слухи (отчасти через брата Ипполита), но которые я принимал за сплетни, что мачеха и сестра более заботят­ся о каких-то своих воспитанницах да о приживалках, не­жели о братьях, и что сестра находится под влиянием дур­ных людей, высасывающих из нее все, что они могут, пользуясь ее слабоумием от какого-то рода помешатель­ства, в котором она находилась.