Но пока так много рассуждали и так много хлопотали о том, как бы извлечь наибольшую пользу из моей деятельности, пользу для государства в том смысле, разумеется, как они ее понимали, я очень мало уже сочувствовал всему этому, и следственный комитет в величайшей тайне собирал против меня обвинения.
Я твердо решился исполнять всякое дело, исправлял всякую должность со всевозможным старанием, но уже ясно видел, что все эти механические частные усовершенствования не имеют никакого значения без живого органического развития государства, немыслимого без свободы. Но если я ничего уже не ожидал от нового царствования, то в то же время ясно сознавал, что и тайные политические общества впадали в те же ошибки, что и правительство, давая слишком большое значение механическим средствам и построенным на отвлеченных началах учреждениям. Для меня ясно было, что самая удача 14 декабря могла дать только отрицательный результат, т.е. уничтожить один вид зла.
Я начинал ясно усматривать то, что хотя давно уже представлялось моему уму и чувству, но представлялось недостаточно выясненным, а именно, что три условия необходимы для преобразования общества; точное знание настоящего его положения, ясное сознание цели, к которой его ведут, и принятие тех средств для приведения его из одного положения в другое, которые одни в действительности могут к этому служить. Ни одна из этих задач не была вполне разрешена тайными обществами, и ясно было, что люди, которые искренне, без всяких личных эгоистических целей ищут улучшить положение государственного и общественного быта, прежде всего должны были заняться разрешением этих вопросов, свидетельствуя в то же время свои убеждения и действиями. А так как правильное изучение государственного и общественного быта может совершаться только через непосредственное, живое наблюдение, а авторитет слова и дела немыслим без личной ответственности, то отсюда и вытекает для общественного деятеля обязанность жить и действовать среди того общества, улучшению которого он себя посвящает. Вот почему величайшая тайна, с которою следственный комитет подготовлял против меня обвинения, была, могу сказать, вовсе не нужна.
Я знал существование для меня опасности, знал, что каждую минуту может открыться, особенно через офицеров Гвардейского экипажа, мое деятельное участие в приготовлении переворота и, несмотря на это, сознательно решился остаться в России, имея все средства и достаточно времени к побегу за границу. Отсрочкою, которую дали мне обстоятельства, я хотел воспользоваться только для двух вещей: во-первых, чтобы оградить тех, кто не был еще арестован, а во-вторых, чтобы прислушаться к мнению общества о неудавшейся попытке, что могло мне способствовать к уяснению как сделанных ошибок, так и лучших мер, которые должны быть приняты вперед для действительного достижения цели — свободного, органического развития государства.
И так я ожидал уже каждую минуту, что буду привлечен к следствию. Обнимая мыслью все возможные последствия того, я представлял себе три случайности и хотел быть готовым для каждой из них. Я мог, как говорится, отделаться и остаться на свободе; мог быть сослан в ссылку или в заточение, мог подвергнуться смертной казни. Разумеется, тогда казалось, что для того, чтоб иметь возможность действовать с большим успехом в сфере общественной деятельности, лучше было бы остаться на свободе в России, и что я должен всеми средствами добиваться этого и старался отделаться в следственном комитете; но и тогда я уже не унывал нисколько, предвидя даже ссылку или заточение. При подобном исходе дела, когда внешняя деятельность становилась невозможною, оставалась всегда возможною умственная работа, — основательное изучение и искреннее разрешение всех недостаточно уясненных вопросов, от правильного разрешения которых зависела возможность достижения той цели, которой я отдал всю свою жизнь. Наконец, относительно последней случайности, как и относительно возможности, чтобы труд мой не пропал, невзирая на ссылку и заточение, я был исполнен глубокой покорности и доверия к Провидению.
Лишь бы добиться мне, думал я, правильного разрешения вопросов, тогда Провидение, если то будет нужно, сохранит мне жизнь и даст средства приложить добытые результаты к делу. Мы увидим ниже, каким странным ходом обстоятельств мне были предоставлены для достижения предположенной цели такие средства, о которых никто и мечтать не мог, и лучше которых никто не мог бы и придумать, а осуществить их, казалось, не было во власти и самого могущественного человека, если бы он даже сознательно о том старался.
Между тем ход дела в следственном комитете был следующий:
Сначала ничего не могли добиться от офицеров Гвардейского экипажа, они твердо стояли на одном, что, не веря правильности новой присяги, они оставались верными той, которая была произнесена ими уже Константину; в твердой уверенности, что пока цесаревич был сам подданным, то его отречение не могло считаться добровольным, а могло быть вынужденным, и что только тогда, когда бы он приехал и принял сам управление, его отречение от престола и передача управления Николаю Павловичу могло быть признано правильными. Конечно, подобное утверждение, хотя и устраняло от них обвинение в умысле переворота, однако не избавило бы их от наказания, но, к счастью их, какому-то придворному софисту вздумалось разыграть фантазию на тему законности.
Нашлись люди, которые старались извлекать из всего пользу и вздумали дать такой оборот делу, что действие офицеров Гвардейского экипажа доказывает, как глубоко чувство законности в русском народе, т.е. в том самом народе, который так легко пассивно покорялся всякому перевороту в Петербурге. Как бы то ни было, не только это приготовляло счастливый исход для офицеров Гвардейского экипажа. Решено было их освободить. Их уже свели в одну комнату и на другой день должны были выпустить их из крепости, как вдруг в следственном комитете вздумали сделать еще одну попытку особенного рода, с целью, нельзя ли узнать от них что-нибудь, побудив их обещанием награды открыть то, чего не могли добиться при прямых допросах. Подослали к ним священника Павского, который, объявив им об освобождении на другой день, стал уговаривать их, что из благодарности за дарованное им прощение они обязаны сказать все, что знают, и о чем комитет, быть может, и забыл их спросить; и что в случае, если чье показание будет признано полезным для разъяснения дела, тот может быть уверенным, что не останется без награды; что, наконец, им нечего опасаться никаких последствий для кого бы то ни было от их показаний, потому что государь не хочет никого преследовать, а только хочет все знать, чтобы из всего извлечь полезные указания о причинах законного неудовольствия и о средствах удовлетворить потребностям государства.
Так как рассуждения подобного рода повторялись и в комитете и сбили многих с толку до того, что они, желая доказать свою откровенность и содействовать государю узнать все будто бы для «пользы государства», наболтали разные небылицы не только на себя (как, например, Фаленберг, Раевские и др.), но и на других и запутали их, то и не будет здесь излишним сказать о них несколько пространнее.
«Неужели думаете вы, — говорили как в комитете, так и священник (вероятно, по наставлению комитета; сам он едва ли бы решился на такие отважные суждения, как сейчас увидим), — неужели думаете вы, что для государя важно наказать несколько человек? Вот он не только простил Суворова, но и произвел его в офицеры за его откровенность, потому что он объяснил ему, почему его образ мыслей был республиканский. На той высоте, на которой стоит государь, нельзя ему не видеть того, что признает и всякий умный и образованный человек, что если отдельные лица и могут быть виноваты, то были же общие законные причины неудовольствия, если они могли увлечь такую массу людей вопреки их личным интересам. Поэтому ясно, что для государя важнее знать эти общие причины, нежели виновность того или другого лица. Вы знаете, что у высокопоставленных людей в решении государственных дел политические соображения стоят выше всего. Вы знаете, что после этих соображений даже прямые участники в смерти Петра III и Павла не только не подверглись ответственности, но и были возведены на высшие государственные звания. Мы уверены, что по раскрытии всего дела будет объявлена всеобщая амнистия. Говорят уже, что государь даже выразился, что удивит и Россию, и Европу».