Предательство и арест

Но пока так много рассуждали и так много хлопотали о том, как бы извлечь наибольшую пользу из моей деятель­ности, пользу для государства в том смысле, разумеется, как они ее понимали, я очень мало уже сочувствовал все­му этому, и следственный комитет в величайшей тайне собирал против меня обвинения.

Я твердо решился исполнять всякое дело, исправлял всякую должность со всевозможным старанием, но уже ясно видел, что все эти механические частные усовершен­ствования не имеют никакого значения без живого орга­нического развития государства, немыслимого без свобо­ды. Но если я ничего уже не ожидал от нового царствова­ния, то в то же время ясно сознавал, что и тайные поли­тические общества впадали в те же ошибки, что и прави­тельство, давая слишком большое значение механическим средствам и построенным на отвлеченных началах учреж­дениям. Для меня ясно было, что самая удача 14 декабря могла дать только отрицательный результат, т.е. уничто­жить один вид зла.

Я начинал ясно усматривать то, что хотя давно уже представлялось моему уму и чувству, но представлялось недостаточно выясненным, а именно, что три условия не­обходимы для преобразования общества; точное знание настоящего его положения, ясное сознание цели, к кото­рой его ведут, и принятие тех средств для приведения его из одного положения в другое, которые одни в действи­тельности могут к этому служить. Ни одна из этих задач не была вполне разрешена тайными обществами, и ясно было, что люди, которые искренне, без всяких личных эгоисти­ческих целей ищут улучшить положение государственного и общественного быта, прежде всего должны были занять­ся разрешением этих вопросов, свидетельствуя в то же время свои убеждения и действиями. А так как правильное изучение государственного и общественного быта может совершаться только через непосредственное, живое наблю­дение, а авторитет слова и дела немыслим без личной от­ветственности, то отсюда и вытекает для общественного деятеля обязанность жить и действовать среди того обще­ства, улучшению которого он себя посвящает. Вот почему величайшая тайна, с которою следственный комитет под­готовлял против меня обвинения, была, могу сказать, вовсе не нужна.

Я знал существование для меня опасности, знал, что каждую минуту может открыться, особенно через офице­ров Гвардейского экипажа, мое деятельное участие в при­готовлении переворота и, несмотря на это, сознательно решился остаться в России, имея все средства и достаточ­но времени к побегу за границу. Отсрочкою, которую дали мне обстоятельства, я хотел воспользоваться только для двух вещей: во-первых, чтобы оградить тех, кто не был еще арестован, а во-вторых, чтобы прислушаться к мне­нию общества о неудавшейся попытке, что могло мне спо­собствовать к уяснению как сделанных ошибок, так и луч­ших мер, которые должны быть приняты вперед для дей­ствительного достижения цели — свободного, органичес­кого развития государства.

И так я ожидал уже каждую минуту, что буду привле­чен к следствию. Обнимая мыслью все возможные послед­ствия того, я представлял себе три случайности и хотел быть готовым для каждой из них. Я мог, как говорится, отделаться и остаться на свободе; мог быть сослан в ссыл­ку или в заточение, мог подвергнуться смертной казни. Разумеется, тогда казалось, что для того, чтоб иметь воз­можность действовать с большим успехом в сфере обще­ственной деятельности, лучше было бы остаться на свобо­де в России, и что я должен всеми средствами добиваться этого и старался отделаться в следственном комитете; но и тогда я уже не унывал нисколько, предвидя даже ссылку или заточение. При подобном исходе дела, когда внешняя деятельность становилась невозможною, оставалась всегда возможною умственная работа, — основательное изучение и искреннее разрешение всех недостаточно уясненных воп­росов, от правильного разрешения которых зависела воз­можность достижения той цели, которой я отдал всю свою жизнь. Наконец, относительно последней случайности, как и относительно возможности, чтобы труд мой не пропал, невзирая на ссылку и заточение, я был исполнен глубокой покорности и доверия к Провидению.

Лишь бы добиться мне, думал я, правильного разреше­ния вопросов, тогда Провидение, если то будет нужно, сохранит мне жизнь и даст средства приложить добытые результаты к делу. Мы увидим ниже, каким странным хо­дом обстоятельств мне были предоставлены для достиже­ния предположенной цели такие средства, о которых ник­то и мечтать не мог, и лучше которых никто не мог бы и придумать, а осуществить их, казалось, не было во власти и самого могущественного человека, если бы он даже со­знательно о том старался.

Между тем ход дела в следственном комитете был сле­дующий:

Сначала ничего не могли добиться от офицеров Гвар­дейского экипажа, они твердо стояли на одном, что, не веря правильности новой присяги, они оставались верны­ми той, которая была произнесена ими уже Константину; в твердой уверенности, что пока цесаревич был сам подданным, то его отречение не могло считаться доброволь­ным, а могло быть вынужденным, и что только тогда, когда бы он приехал и принял сам управление, его отречение от престола и передача управления Николаю Павловичу могло быть признано правильными. Конечно, подобное утверждение, хотя и устраняло от них обвинение в умысле переворота, однако не избавило бы их от наказа­ния, но, к счастью их, какому-то придворному софисту вздумалось разыграть фантазию на тему законности.

Нашлись люди, которые старались извлекать из всего пользу и вздумали дать такой оборот делу, что действие офицеров Гвардейского экипажа доказывает, как глубоко чувство законности в русском народе, т.е. в том самом народе, который так легко пассивно покорялся всякому перевороту в Петербурге. Как бы то ни было, не только это приготовляло счастливый исход для офицеров Гвар­дейского экипажа. Решено было их освободить. Их уже свели в одну комнату и на другой день должны были выпустить их из крепости, как вдруг в следственном комитете взду­мали сделать еще одну попытку особенного рода, с це­лью, нельзя ли узнать от них что-нибудь, побудив их обе­щанием награды открыть то, чего не могли добиться при прямых допросах. Подослали к ним священника Павского, который, объявив им об освобождении на другой день, стал уговаривать их, что из благодарности за дарованное им прощение они обязаны сказать все, что знают, и о чем комитет, быть может, и забыл их спросить; и что в слу­чае, если чье показание будет признано полезным для разъяснения дела, тот может быть уверенным, что не оста­нется без награды; что, наконец, им нечего опасаться ни­каких последствий для кого бы то ни было от их показа­ний, потому что государь не хочет никого преследовать, а только хочет все знать, чтобы из всего извлечь полезные указания о причинах законного неудовольствия и о сред­ствах удовлетворить потребностям государства.

Так как рассуждения подобного рода повторялись и в комитете и сбили многих с толку до того, что они, желая доказать свою откровенность и содействовать государю уз­нать все будто бы для «пользы государства», наболтали разные небылицы не только на себя (как, например, Фаленберг, Раевские и др.), но и на других и запутали их, то и не будет здесь излишним сказать о них несколько про­страннее.

«Неужели думаете вы, — говорили как в комитете, так и священник (вероятно, по наставлению комитета; сам он едва ли бы решился на такие отважные суждения, как сейчас увидим), — неужели думаете вы, что для государя важно наказать несколько человек? Вот он не только про­стил Суворова, но и произвел его в офицеры за его откро­венность, потому что он объяснил ему, почему его образ мыслей был республиканский. На той высоте, на которой стоит государь, нельзя ему не видеть того, что признает и всякий умный и образованный человек, что если отдель­ные лица и могут быть виноваты, то были же общие за­конные причины неудовольствия, если они могли увлечь такую массу людей вопреки их личным интересам. Поэто­му ясно, что для государя важнее знать эти общие причи­ны, нежели виновность того или другого лица. Вы знаете, что у высокопоставленных людей в решении государствен­ных дел политические соображения стоят выше всего. Вы знаете, что после этих соображений даже прямые участ­ники в смерти Петра III и Павла не только не подверг­лись ответственности, но и были возведены на высшие государственные звания. Мы уверены, что по раскрытии всего дела будет объявлена всеобщая амнистия. Говорят уже, что государь даже выразился, что удивит и Россию, и Европу».