В пять часов, одевшись в мундир, я отправился во дворец, но только тут и хватился, что забыл поутру зайти в комендантскую и взять мою саблю. Итак, надобно было исполнить это теперь, и вот при этом-то произошла та забавная сцена, которая послужила окончанием упомянутой выше. Вхожу в приемную коменданта и нахожу там того же плац-адъютанта, который так усердно запрятывал мою саблю подальше. Увидев меня в полном мундире и свободного, он остолбенел, «Говорил ведь вот я вам, — сказал я ему, — что только себе же наделаете лишних хлопот. Вот и придется вам тянуться опять доставать мою саблю. Пожалуйте мне ее».
«Я без приказания Его Превосходительства не могу».
«Ну так пойдите доложите коменданту».
«Нельзя-с. Его Превосходительство почивают».
«Так разбудите его».
«Помилуйте, как это можно. Извольте дожидаться, пока встанут, а лучше еще приходите завтра поутру».
«А я вам говорю, пойдите и сейчас же разбудите коменданта. Государь приказал мне быть у него в 6 часов, а теперь уж четверть шестого. Если вы сию минуту не пойдете, то я сам пойду будить его».
Услышав это, он бросился опрометью через коридор к коменданту. Комендант Башуцкий вскочил с постели, накинул, как видно было, наскоро сюртук и выбежал ко мне. «Как я рад, как я рад. Вы знаете, как мы все уважали покойного Иринарха Ивановича. Эй, саблю. Да пойдемте, выпьемте по чашке чаю и побеседуемте. Еще рано. Мои часы ставят по часам государева кабинета».
Мы пошли в гостиную; подали чай. Я выпил чашку и, Разговаривая, держал ее в руках. В это время вошел опять Тот Же плац-адъютант с каким-то докладом. Башуцкий дал °^вет> и он было пошел, как Башуцкий закричал на него; * и, ты! Слеп что ли? Прими чашку». Плац-адъютант покраснел как рак, но должен был исполнить приказание; а
Башуцкому все это показалось так естественно, что он даже не заметил моего удивления.
Я пошел наверх, но и там меня ожидала другая не менее забавная сцена. Накануне Левашев сказал мне, что когда я привезу записку, то сказал бы дежурному генерал-адъютанту, чтобы он доложил обо мне государю. В этот день дежурным был Воропонов, командир Финляндского полка, сделанный генерал-адъютантом 14 декабря в гуртовом назначении генерал-адъютантами всех полковых командиров. Это был тип солдатчины, никого не знавший в высшем кругу, где также, разумеется, и его не знали. Он всего боялся, всем смущался.
«Доложите государю, — сказал я ему, — что пришел такой-то».
«Да что это вы? С ума что ли сошли, чтоб я пошел. Пришел человек, да так-таки просто и говорит, идите, скажите обо мне государю».
«Да так-таки просто и говорю, потому что сам государь приказал мне доложить через вас, когда приду».
«Сам государь. Ну уж извините. Да что это у вас за бумага?»
«Это до вас не касается. Послушайте, генерал. Сейчас будет бить 6 часов, и если вы сейчас не доложите, то я так и скажу государю».
Он поколебался, подошел к двери, взялся за ручку, но тотчас же отскочил и, обратившись ко мне, сказал: «Нет, это невозможно. Статочное ли это дело?»
Я не знаю, чем бы кончилась эта сцена, если бы в эту самую минуту не вошел Левашев с Сенявиным. Я им рассказал, что тут происходило; они вдоволь нахохотались. Воропонов волею или неволею должен был доложить государю, и мы все трое вошли в кабинет.
Все были чрезвычайно довольны моей запиской. Государь сказал, что я ему подал совершенно новые и совершенно справедливые идеи; Сенявин просил позволения прикомандировать меня к комитету образования флота, где он был председателем. Затем последовали разные мои назначения. Кроме комитета образования флота я был причислен к ученому комитету морского ведомства, что, впрочем, давно уже имелось в виду, когда я был еще преподавателем астрономии и других высших математических наук в Морском корпусе, и чему помешало только мое отправление в поход вокруг света. Я был назначен сверх того начальником морского музея и модельной мастерской и историографом флота. Жалованье мне по всем этим местам составляло более генеральского оклада.
Быстро принялся я за приведение в образцовый порядок всех подведомственных мне частей. Я положил основание устройству этнографического музея и вскоре привел все в такой вид, что когда открыли публике доступ в управляемые мною заведения, то их стала посещать не только высшая петербургская публика, но посещения их стали включать во все программы осмотра достопримечательностей Петербурга всеми иностранными принцами и послами. Таким образом я принимал у себя эрцгерцога австрийского Фердинанда, принцев Прусских, Мекленбургских, Вюртембергских и пр., герцога Веллингтона и других чрезвычайных послов. Всех сопровождавших их русских особенно поражало мое свободное и непринужденное обращение с этими посетителями, которым как это, так и объяснения мои чрезвычайно нравились, и они никогда не забывали говорить государю, какое «чудо» они нашли. Особенно был поражен австрийский эрцгерцог, когда увидел, до какой степени мне хорошо было известно состояние приморских мест и мореходства в Австрии. Кроме того, государь был очень доволен, что я отказался принять назначенный мне эрцгерцогом подарок. Результатом всего этого было, что государь два раза посылал ко мне наследника, что меня приглашали во дворец присутствовать при морских упражнениях наследника на построенном в зале корабле, и что наконец государь сообщил Лазареву о намерении своем назначить меня для преподавания морских наук наследнику.
По поводу вышеупомянутого корабля встретился один случай, который выказал меня государю и в других отношениях. Я был всегда очень заботлив о положении подчиненных мне людей. Найдя, что мастеровые из модельной мастерской живут очень далеко и много теряют времени на ходьбу или часто не приходят по действительной или мнимой болезни и через это останавливают работу, а сами теряют заработную плату, я отыскал и устроил им в самом Адмиралтействе удобное помещение, но зато требовал, чтоб без дозволения моего они не пропускали рабочих часов, чтобы всегда можно было увольнять. Я всегда и требование быть налицо, и увольнение рассчитывал по строгой справедливости; все были очень довольны, и никто без спроса не оставался дома и не уходил на другую работу. Но один унтер-офицер, которого потребовали для работы на корабль во дворце, два дня отлучался туда без спроса. Я потребовал его к себе на третий день рано поутру.
«Почему ты не явился на работу в мастерскую, вот уже два дня?» — спросил я его.
«Я был во дворце».
«А у кого ты спрашивался?»
«Помилуйте, — отвечал он мне как бы свысока, — государь сам мне приказал приходить».
«Государь приказал тебе приходить, но, конечно, уже не приказывал нарушать порядка. Ты уходил два дня без спроса, за это два дня высидишь под арестом».
Когда потом он явился во дворец уже с моего позволения, то государь в свою очередь, заметив, что он два дня не приходил, спросил его, отчего он не был? Разумеется, он рассказал дело иначе и сказал, что я будто бы посадил его под арест за то, что он ходит работать во дворце и что-де в мастерской работа нужнее, чем во дворце. Государь спросил о том Лазарева, который сию же минуту прибежал ко мне и, расспросив, как было дело, передал все государю, рассказав ему и все, что я сделал для улучшения положения мастеровых. Тогда государь сказал унтер-офицеру, что вполне одобряет мое распоряжение и что если он вперед уйдет без спроса, то не худо будет, если я накажу его и построже.
Но, несмотря на все похвалы и почести, которыми окружали меня, мое настроение духа в это время было самое грустное. Другой на моем месте объяснил бы, может быть, это впоследствии предчувствием того, что против меня собиралась уже тогда гроза в следственном комитете, но я слишком ясно видел многие явные причины грустного моего расположения, чтобы иметь нужду приискивать тайные. Во-первых, лесть, которою окружили меня, выказала мне людей с очень дурной стороны и дала чувствовать, чего я должен еще ожидать при дальнейшем моем возвышении. Надо сказать, что незадолго до отпуска у меня было столкновение с морским министром, и хотя я был совершенно прав, и сама Адмиралтейств-коллегия признала это, но, несмотря на то, решила сделать мне замечание на том основании, что подчиненный не может будто бы так писать к начальнику. Я апеллировал к покойному императору, но он уже не успел рассмотреть моей апелляции, и она попала в руки нового государя. Он призвал морского министра и сказал, что я совершенно прав, а министр и Адмиралтейств-коллегия не правы. И вот, когда последовало мое возвышение, ко мне, к юноше, потянулся с поздравлением целый ряд генералов, а в том числе и те, которые так недавно утверждали, что подчиненный не может быть прав перед начальником, а теперь каждый сваливал вину на другого и уверял меня, что он именно был на моей стороне. Во-вторых, так как за исключением Аракчеева остались в управлении не только прежние люди, но даже и самые худшие из орудий Аракчеева, как, например, Клейнмихель и Муравьев (Николай Назарович), то нечего было и ожидать благотворных преобразований. Все это были люди, понимавшие жизнь механически, и которым были совершенно чужды идеи живого органического развития государства. Скоро представился и особенный случай, подтвердивший мое заключение. Подведомственные мне учреждения были расположены в том крыле Адмиралтейства, которое находится против Зимнего дворца, и рабочий кабинет мой выходил окнами одной стороной на Неву, а другой против кабинета покойного государя. Чтобы дойти до моего кабинета, надо было пройти целую анфиладу комнат. Однажды слышу, что кто-то не то что уже быстро идет, а как бы бежит. Вбегает Михаил Петрович Лазарев, сильно взволнованный.
«Ну, Дмитрий Иринархович, решено, — сказал он мне, — подаю в отставку. Тут нечего делать».
«Да что же такое случилось?»
«Вообразите, первый вопрос, какой они задали комитету образования флота, — это, какие дать кивера морякам».
Нам насилу удалось отговорить его и заставить изорвать просьбу об отставке.
Между тем лица, которые возлагали на меня много надежд относительно флота, как, например, Сенявин и Лазарев, не совсем были довольны моим, хотя и лестным, как говорится, назначением. Особенно Лазарев очень опасался, чтобы ученая деятельность не поглотила меня совсем. Он считал всегда боевую и практическую службу несравненно выше и желал, чтобы я готовился занять высшие места именно по деятельности этого рода. Известно, что мнение свое на этот счет он имел уже случай выразить официально. Когда он предложил Адмиралтейств-коллегии назначить меня ревизором кругосветной экспедиции, то произвел такое изумление и недоумение, что ему на этот счет был сделан даже формальный запрос. Мне был только еще 18-й год, и не бывало еще примера назначения в таких летах и в таком чине на такую важную должность. Лазарев отвечал, что, предвидя во мне будущего начальника флота, он счел обязанностью для пользы службы ознакомить меня со всеми частями управления, и что именно поэтому независимо от общих всем занятий при вооружении фрегата, поручил уже мне все усовершенствования по артиллерийской части, постройку гребных судов и надзор за всеми работами в Адмиралтействе, для экспедиции.
При таких мыслях и при таком расположении Лазарева вообще, очень понятно, как обрадовался он случаю в 1826 году, когда представилась возможность обратить меня к практической деятельности, и притом с назначением еще более лестным, нежели даже то, какое мне было дано. Дело шло о назначении меня в начальники учено-политически-торговой экспедиции в Антильское море и преимущественно в Гаити. Президент негритянской республики в Гаити, мулат Бойе, через родственника своего, французского генерала Бойе, хорошего моего знакомого, предложил русскому правительству войти в прямые политические и торговые сношения с республикою; и так как и сама Франция признавала уже ее независимость, то не было никаких препятствий для прямых сношений с нею и России. Для этого должны были: 1) составиться торговая компания, которая отправит груз на русском корабле, и 2) быть послан политический агент для предварительных переговоров. Этим же случаем хотели воспользоваться и для ученых исследований и нашли, что я соединяю все условия для достижения всех этих целей. Я поведу корабль, генерал Бойе поедет со мною, я же изложу главные основания для сношений республики с Россией, чтобы посылкою специального агента не выказать слишком большой торопливости; а пока предложенные мною основания будут обсуждаться, а груз будет распродаваться, я займусь учеными исследованиями в Антильском море и посещу разные порта как на островах, так и на материке, собирая в то же время сведения и по предметам прямой торговли между Россиею и посещаемыми местами. Экспедиция должна была отправиться в сентябре 1826 года.